Ранняя смерть поэта: границы понятия. Круглый стол

4 апреля 2019 года в литературном клубе Людмилы Вязмитиновой «Личный взгляд» состоялся круглый стол «Ранняя смерть поэта: границы понятия», посвящённый проблемам, связанным с замыслом антологии «Уйти. Остаться. Жить» и Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Участникам было предложено обсудить следующие вопросы:

1. На протяжении семи лет, прошедших с момента первых Литературных чтений «Они ушли. Они остались», организаторы соответствующих Чтений и составители изданной по их итогам антологии «Уйти. Остаться. Жить» сталкивались с вопросами по поводу обозначения понятия «ранняя смерть» и границ «поэтической молодости». Наиболее осмысленно эта претензия оказалась выражена у Константина Матросова («НГ-Ex Libris», номер от 14.03.19): «Средняя продолжительность жизни поэтов антологии 32 года (а суммарное количество прожитых лет около семисот): это говорит о том, что перед нами не поэты, ушедшие до того, как успели написать свои лучшие произведения, – временное окно с 25 по 35 лучшее для поэта: человек еще не постарел, уже обладает жизненным опытом и достаточной начитанностью для создания своих лучших произведений. Да, некоторые поэты действительно ушли, вероятно, до своего «пика» (например, Владимир Полетаев в 19 лет, Намжил Нимбуев в 23), но при этом их стихи едва ли уступают старшим коллегам (не считая совсем уж признанных мэтров, о которых ниже). Но, видимо, именно возраст смерти является объединяющей темой для авторов антологии, потому что другие предполагаемые сходства работают не для всех…». Как Вы считаете, верно ли обозначен возрастной барьер для героев антологии? К какому возрасту, на Ваш взгляд, успевает сформироваться поэтическая личность?

2. «При этом стоит заметить, что несколько десятков имен “молодых, талантливых и мертвых”, представленных в обоих томах антологии, однозначно девальвируют романтизацию раннего ухода поэта из жизни. В общем контексте он становится не исключением, подтверждающим правило, а своего рода клише, ни в коем случае не обесценивающим жизнь, творчество и смерть каждого конкретного участника антологии, но и не являющимся теперь однозначным подтверждением поэтической состоятельности. Можно сказать и более: при всей несомненной мощности целого ряда подборок антология «Уйти. Остаться. Жить» выглядит, скорее, как антология упущенных возможностей, хотя поэзия здесь все-таки сильнее смерти», – пишет Юлия Подлубнова в рецензии на cайте «Прочтение». Согласны ли Вы, что фактор «ранней смерти» – лишь клише, ассоциирующееся с «романтическим образом» и претерпевшее к настоящему моменту девальвацию? Если да, способствует ли антология «Уйти. Остаться. Жить» этой девальвации?

3. Этично ли использовать раннюю смерть поэта в качестве концептуальной предпосылки для объединения поэтов под одной обложкой?

Участники:

Людмила ВЯЗМИТИНОВА – поэт, литературный критик, ведущая литературного клуба «Личный взгляд»;

Евгений АБДУЛЛАЕВ – поэт, прозаик, литературный критик;

Борис КУТЕНКОВ – поэт, литературный обозреватель, редактор отдела культуры и науки «Учительской газеты», редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura»;

Василий ГЕРОНИМУС – литературный критик, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГИЛМЗ (Государственный историко-литературный музей-заповедник А.С. Пушкина);

Данила ИВАНОВ – поэт, журналист;

Валерия ИСМИЕВА – поэт, эссеист, культуролог, искусствовед;

Ольга ПОСТНИКОВА – поэт, эссеист;

Елена ЧЕРНИКОВА – прозаик, эссеист, культуртрегер;

Андрей ПОЛОНСКИЙ – поэт, литературный критик (заочно);

Александр БУБНОВ – поэт, культуртрегер, доктор филологических наук (заочно).

Ведущий – Николай МИЛЕШКИН, поэт, куратор литературного клуба «Стихотворный бегемот».

Во второй части – выступления Евгения АБДУЛЛАЕВА, Данилы ИВАНОВА, Валерии ИСМИЕВОЙ, Ольги ПОСТНИКОВОЙ, Людмилы ВЯЗМИТИНОВОЙ. Часть 1 читайте ЗДЕСЬ.

Евгений АБДУЛЛАЕВ: Сам феномен ранней смерти поэта пришёл к нам из романтизма – античность не знала этого. И там поэты, бывало, умирали молодыми, но это никак не проговаривалось, никто по этому поводу не проливал скупую слезу. Средневековье не знает этого, Возрождение не знает этого, Новое время не знает… Это приходит с началом 19-го века, с повышением ценности человеческой жизни в массовом сознании – и вниманием к ранней смерти. Особенно у людей искусства. Внутри большой волны этого интереса есть свои маленькие волны: расцвет романтизма – 20-е – 30-е годы, потом затухание, затем, например, Надсон. В советское время смерть поэта никуда не девается – но сама тема отсутствует. Сейчас мы имеем ещё одну волну – видимо, литературоведческую. В массовом сознании тема ранней смерти тоже актуальна: мне рассказывал Глеб Шульпяков, что, когда он ездил в Баку и выступал там, единственный вопрос, который ему задали: «Почему умер Борис Рыжий?». То есть, с одной стороны, литературоведческий дискурс – с другой – массовое сознание: рано погибающий человек выступает ньюсмейкером, вызывает желание посмотреть в замочную скважину, «зачем он это сделал».

Согласен с предыдущими выступавшими – мы не можем говорить о том, сформировался поэт или не сформировался. Он может прожить восемьдесят лет и никак не реализоваться.

Николай МИЛЕШКИН: Представьте себе фантастическую ситуацию – что мы зовём вас в редколлегию. Какую возрастную планку вы бы «установили» для нашей антологии?

Евгений АБДУЛЛАЕВ: Я бы разделил эту «песню» на несколько «куплетов»… То есть у каждого поколения свой темп взросления, в этом согласен с Василием Геронимусом. Первый куплет – поэты, родившиеся после войны, в первую половину сороковых – начало пятидесятых годов. Те, кто родился в начале семидесятых, условно моё поколение, – это другая песня. Это должны быть разные антологии. Что касается возраста, – то я бы не стал делать одну возрастную планку для поэтов. Я бы сделал её «плавающей» – скажем, отталкиваясь от ощущения «прерванного полёта», внезапных оборвавшихся ожиданий. Это, понятно, субъективно; но объективности здесь вряд ли можно достичь.

Что касается сказанного здесь, то не совсем согласен с Борисом, который упомянул, что Леонид Аронзон или Евгений Харитонов полностью «реализовали свой творческий потенциал». Мы не можем знать, полностью или не полностью.

Борис КУТЕНКОВ: На этом месте должна быть более корректная формулировка «состоялись».

Евгений АБДУЛЛАЕВ: Хотя, опять же, что значит «состоялись»? Нам из сегодняшней точки кажется, что да, – а тому кругу, в который они входили, может казаться совсем наоборот. Также не могу полностью согласиться  с Еленой Черниковой, что у литературоведа этики нет. Если, скажем, выдающийся булгаковед пишет, что жена Булгакова была стукачом НКВД, только потому, что булгаковеду так кажется…

Елена ЧЕРНИКОВА: Я сказала, что нет профессионального кодекса. А совесть и мораль, конечно, должна быть.

Евгений АБДУЛЛАЕВ: Собственно, в этой антологии я этической проблемы не вижу. Этическая проблема была бы, если бы тема суицида активно педалировалась. Здесь этого нет. Глупость, что люди прочтут и начнут экспериментировать с верёвкой, в этом полностью согласен с Людмилой.

Данила ИВАНОВ: Улавливается общий тренд, общий ответ на поставленные вопросы. Я полностью поддерживаю факт издания этой антологии и поддерживаю её как культурное явление. И, как любое важное явление в культуре, оно порождает для меня несколько смыслов. Во-первых, это художественный пласт. На мой взгляд, если хотя бы одно стихотворение из этой антологии останется в литературе, то её существование уже будет оправданно.

Второй пласт – этический. Третий вопрос, этично ли использовать раннюю смерть в качестве концептуальной предпосылки, – вообще абсурдный. На мой взгляд, Денис Ларионов, который пишет в рецензии на антологию про «этический сбой», положенный в её основу, вообще не туда смотрит: суть этой антологии вообще в другом. Мы говорили про субъективный критерий – реализованность или недореализованность, но, на мой взгляд, есть критерий объективный, – то, успел ли человек войти в литературу. И, мне кажется, большинство героев этой антологии – за исключением, может быть, Башлачёва, Аронзона и некоторых других, – не успели войти в литературу, достичь успеха, что бы мы под этим словом ни подразумевали. Антология как раз даёт возможность знакомства с авторами: изначальный замысел проекта породил неожиданный эффект, о чём сказал Борис, – на Чтениях узнали много новых имён. И это для меня и есть этический пласт этой антологии.

Третий пласт – исследовательский. В антологии по крупицам собрано то, что послужит разным исследователям: для литературоведческого анализа, психологического анализа, этического анализа, культурологического, какого угодно. Но главный анализ – литературный, стиховедческий. От антологии, прямо по Мандельштаму, тянутся много лучей, как от пучка смыслов.

Что касается вопроса о том, способствует ли антология суицидальности, то мне вспоминаются мои личные ассоциации: я был в Санкт-Петербурге в Музее Пушкина, и экскурсоводы «советской закалки» любовно описывали: вот здесь лежал раненый после дуэли Пушкин, вот его локон… Такой преувеличенный пафос, на мой взгляд, больше способствует романтизации темы смерти, пробегает даже холодок по спине. В формате книги – более сжатом по определению – возникает совершенно другой эффект.

Николай МИЛЕШКИН читает отзыв Андрея Полонского. (См. его рецензию на антологию на Textura. – Прим. ред.)

Валерия ИСМИЕВА: Что касается принципа, по которому объединены поэты, мы имеем дело с ясной, чёткой, обоснованной авторами антологии структурой. Любая структура есть упрощение, и в этом качестве она всегда будет критикуема. Я уверена, что по зрелом размышлении каждый из присутствующих мог бы внести свои коррективы, предложить свои способы рационализации проекта. Но проект состоялся таким, каким он уже существует в трёх книгах, и привлёк большое внимание аудитории к авторам, которых, с одной стороны, все хорошо знают, с другой – к никому не известным ранее, даже тем критикам, которые писали рецензии на антологию. Должна заметить, что даже хорошо известные поэты в наш век стремительно ускользают из круга знаемых, отодвигаются в забвение. Я с удивлением узнала, что многие не знакомы с именем Леонида Аронзона, – имею в виду, конечно, не литературных критиков, а людей любящих поэзию, пишущих, и вот такой факт.

Говоря о принципе создания антологии, могу сказать, что в первом томе взяты достаточно чёткие способы ранжирования, возрастные ступени: ушедшие до двадцати пяти лет, до тридцати, до сорока. Разумеется, эти сроки сами по себе не говорят о том, состоялся человек или не состоялся, но я вспоминаю немало примеров, которые говорят о том, что сорок лет является какой-то планкой. Мы можем взять, например, справочник выдающихся IT-специалистов и увидим там список «До сорока лет». Хорошо известен в кругу пишущих об архитектуре многократно переиздававшийся справочник «Forty under forty», то есть «Сорок до сорока», представляющий по сорок имён интересных и практикующих ныне архитекторов до сорока лет, я неоднократно использовала представленные в нём данные, так как по своему второму образованию я искусствовед и работала редактором в журнале, посвящённом дизайну и архитектуре.

Что касается разговоров о реализации художника, – это такие спорные вещи… Возьмём примеры из литературы: когда Данте написал свою комедию, которую принято называть «Божественной». Если не ошибаюсь, он писал её с 53-х до 66-ти лет. Не будь этой комедии, в каком качестве мы бы знали Данте? Рембрандта, которого мы так любим, мы знаем преимущественно по его поздним работам. Если взять то, что он делал до тридцати, это даже не средней руки художник: к сорока он примерно приближается к состоянию между первым и вторым рядом. После пятидесяти он создаёт свои гениальные портреты стариков, «Возвращение блудного сына»… О какой скорости созревания здесь может идти речь? Марианна Верёвкина, которую Илья Репин считал своей самой талантливой ученицей, начинала как художник-реалист, затем на десять лет вообще отказалась от творчества, помогая своему супругу Явленскому. И вдруг после пятидесяти лет она стала совершенно гениальным экспрессионистом и создавала интересные вещи вплоть до своей смерти. Обобщения, на мой взгляд, не применимы и к выдающимся людям искусства, и к поколениям в целом.

Что касается романтизации – вопреки желанию авторов антологии, у кого-то в головах это действительно и пронесётся. Как только мы берём антологию в руки и начинаем знакомиться с биографиями поэтов, мы узнаём, что далеко не все покончили жизнь самоубийством, но таких было весьма немало. Моя приятельница-философ, Ирина Протопопова, по моей наводке знакомящаяся с этой антологией, всплеснула руками: «Они же почти все самоубийцы!». Такова непосредственная реакция человека, который не обыватель, но и не углублён в эту тему. С такой реакцией нужно уметь сосуществовать. Но насчёт романтизации я всё же не согласилась бы ни в коей мере: поскольку в семантическом поле этой антологии так или иначе возникает смерть, мы осознаём ценность жизни и те бесценные находки, которые созданы поэтами, именно в соседстве с этой страшной темой. Это совсем по-другому высвечивает ценность наитий, каких-то состояний, творческих достижений. То, что эта струна затронута в самом смыслополагании антологии, кажется мне очень важным: это настраивает слух читателя несколько иначе, более обострённо. И я не вижу в этом ничего плохого.

Я хочу выразить огромную благодарность создателям этой антологии за тот титанический труд, который они совершают, организовывая огромные пласты и критиков, и читателей, воскрешая тех людей, которые незаслуженно забыты. Да, эти имена неравноценны: но тут мы можем пуститься в очень длинные рассуждения о том, что человек, ушедший в девятнадцать лет, мог или не мог бы создать что-то большее, и что сорок лет – это тоже не предел.

Николай МИЛЕШКИН: Если бы к тебе обратились с идеей подобной антологии, какую возрастную планку ты бы установила?

Валерия ИСМИЕВА: Я бы сначала собрала всех незаслуженно забытых авторов за предполагаемый период и посмотрела, под какой критерий они подходят. Но это вопрос моего сугубо субъективного восприятия.

Ольга ПОСТНИКОВА (дополнение): Хочу сказать слова благодарности за то, что вышли эти три тома, которые я читала и в Сети, и в бумажном варианте. Это очень важное событие, потому что фактически мы имеем дело с документами, с источниками своего времени,  а  таких текстов о поэтах, которые создаются сейчас, в будущем уже никто не напишет. В антологии отражены воспоминания о нашей жизни советского периода. Здесь нужно говорить ещё и о вкусе составителей – сюда попали полноценные литературные тексты, которые говорят многое и о жизни, и о людях советской эпохи. Я знала многих героев этой антологии – в том числе Леонида Губанова, Сергея Морозова, Илью Рубина, о последнем я как раз написала статью.

Но есть и ещё один аспект: стремление к смерти в русском человеке как национальная особенность, о чем заговорили с начала XX века. Об этом писали религиозные философы. Советская власть это отрицала, убивая при  том большое количество людей. Стихи, собранные в антологии — это порою человеческое откровение, текст, созданный в минуты эмоционального напряжения и даже экстатических состояний. Возможно, тут есть наблюдения и признания  о жизни, которые  негде больше узнать, только у этого автора.

Что же касается этических моментов, только что я редактировала книгу мемуаров, которую написала Нина Константинова. Это жизнь научной и художественной элиты от конца 60-х до «перестройки»: люди искусства, масса знаменитостей… Мне после выхода книги пришлось столкнуться с претензиями наследников. По закону о персональных данных они могут  подать в суд на издательство. Имеют  право не давать разрешения на  разглашение определенных сведений, которые  можно печатать только с их письменного разрешения. И, наверное, это правильно, закон ставит этический барьер. Поэтому литературовед  не всё может сказать нам о личности автора. Пусть пройдёт время. Даже цветаевские архивы дозволено публиковать, но не в полном объёме. Я хочу, чтобы нашёлся текстолог, критик-литературовед, который сделал бы по каждому временному периоду стилистический анализ стихов, чтобы говорить о поэтике этого периода, – и наша поэзоцентричная страна многое там найдёт.

Людмила ВЯЗМИТИНОВА: Мне бы хотелось заключить сегодняшнюю дискуссию двумя сентенциями. Первая: не так важен повод для выпуска антологии. Главное, что она есть, есть тексты стихов и тексты о них. Вторая: мне представляется, что судить о творчестве поэта двадцать или больше лет спустя времени его жизни затруднительно. Мы уже не можем попасть в контекст, скажем, 1974 года. Встает вопрос «А судьи кто?». Но уверена, что проект «Они ушли. Они остались» будет развиваться, – и сама жизнь подскажет, каким именно образом.

И последнее, что мне хотелось бы сказать: мы живём в мире мифологий, в мире представлений, которые сами себе создаём. И формулировка «ранняя смерть поэта» – отражение особого отношения к поэту, до сих пор существующее в обществе несмотря на то, что поэзия перестала играть в нём сколько-нибудь значимую социальную роль, а стихи пишут столь многие, что скоро, видимо, будут писать все. Ведь было бы смешно утверждать, что рано уходят из жизни или кончают самоубийством только поэты. Есть огромное количество рано ушедших из жизни людей, которые стихов не писали, – и о них пишутся максимум социологические исследования и медицинские заключения. И, в сущности, внимание к ранней смерти именно поэта – показатель того, что поэт до сих пор в нашем обществе – священная фигура. Наверное, скоро это кончится – наш прагматический век сметает любые романтические идеи. Но то, что до сих пор в сознании людей живёт уважение к поэту как к человеку особому, имеющему дар воспринимать нечто высшее и особо значимое и внедрять это в нашу сумасшедшую жизнь, – значимо. Именно поэтому мы здесь сегодня и собрались.